Почти три десятилетия знал я Семёна Семёновича Милосердова. Отношения наши сложились не сразу, постепенно из приятельских они переросли в крепкие дружеские. Я, разумеется, на исключительность в отношениях с поэтом не претендую, знаю, что у него было много друзей, с кем он любил ходить по грибы, поговорить «за жизнь», поспорить о поэзии. Его любили, к нему тянулись, он привлекал людей. Потянулся к нему и я…

Что привлекало? Его человеческая простота, терпимость, или, как нынче говорят, толерантность. Он был человек мягкий, добрый, уважительный. Интеллигентный, одним словом. К тому же, духовно богатый, многозначный, я бы сказал, полифонический. Когда с ним общался, у меня было ощущение праздника. Этот праздник он носил с собой. Я не слышал от него ни одного бранного слова. И когда мы подружились, и мне хотелось с ним посоветоваться, а то и просто, как говорят, поплакаться в жилетку, я шёл к нему домой, всё выливал, что накопилось на душе, и частенько слышал миролюбивое: «На кой ляд тебе всё это нужно, брось ты возиться с этими графоманами…». И это меня разряжало – и тон, и мудрый совет. Хотя ничего я не собирался бросать. Нужен был «громоотвод». Дарил свои книги, баловал различными шутливыми посланиями и поздравлениями. В моём архиве они бережно сохраняются. Так, например, в одной из «эпистол» он в своей раскованной и шутливой манере писал:

День на дворе иль в небе звёздно, –
Ко мне зайти всегда не поздно…
И, как говаривал Чапаев:
Пью чай – и ты садись за стол:
Поговорим, что люди бают.
Чем дышит нынче комсомол,
Что пишут там о нас в Европах,
Как встретил Жданова Тамбов,
Какой ещё позорный опус
Опубликует Пуделёв…

А на сборнике «Хлебный ветер», изданном в Москве в 1981 году, он начертал тронувшие меня до глубины души строки:

Средь земной юдоли
С другом путь не крут:
Мы с тобой не соли –
Мёда съели пуд.
И без всякой позы
Ныне говорю:
– Все свои стихозы
Я тебе дарю!

Он был влюблён в свой край, в свою «сельщину» (его словцо), ему были по душе тамбовские сёла, с «родником студёным у берёзы», «тихие сквозные рощицы», «земные даровитые дожди», «ромашек белополье да запах клеверка», луговое разнотравье, медовая кошенина, его волновал запах свежескошенного хлеба, перемешанный с мёдом и полынью. В своих стихах Семён Милосердое «русый колос ржаной» поднимал до звёзд. И никак не меньше!

Семнадцатилетним юношей опубликовал он в тамбовской мо-лодёжной газете первое стихотворение, где были такие строчки:

Этот лес и эти зори
Должен я покинуть вскоре…

Зачем автор собирался покинуть Тамбов, что стояло за этими его словами, – непонятно. Скорее всего, это был обычный романтический флёр. К счастью, он не покинул «лес и зори», а пришёл к ним, стал их певцом, преданным и чутким. Уже, будучи зрелым мастером, имея за плечами не одну книгу, он мучился над тем,

Как передать мне шорох сада,
Как выразить мне скрип колёс,
И журавлиную печаль,
И одиночество той стёжки,
И те подсолнухов лепёшки,
Морозцем тронутую даль?

Эти строки говорят о большой требовательности к себе, естественной неудовлетворённости творца пока что сделанным. В своих дневниковых записях он укоряет себя за то, что плохо воспел российскую глубинку. «А ведь благодаря Тамбовщине, – записывает он для себя, а не для публикаций, – я не обделён творческой радостью и правом принадлежать России. По происхождению я – мужик-хуторянин. Поэтому, может быть, и прожил свою жизнь на своём лирическом «отрубе»».

Он был чересчур строг к себе. Он ошибался. Хотя кто же может сомневаться в искренности им написанного? И при жизни Семёна Милосердова внимательные читатели видели и понимали, какой тонкий, требовательный, искусный и своеобразный лирик живёт и творит на Тамбовской земле. Майя Румянцева, отличавшаяся не только высокой одарённостью и душевной щедростью, обладала к тому же безошибочным поэтическим «слухом», писала о книгах своего соседа по дому и товарища по литературному цеху, что в них шумят прицнинские леса. Она видела в его стихах широту и щедрость поэтического сердца, любовь ко всему живому. «Голос поэта мягок, – писала Румянцева, – задушевен, негромок. Нежная песнь о «малой родине», об отчем крае в лучших стихотворениях С. Милосердова перерастает в глубокое раздумье о России, о её прошлом и настоящем».

Мичуринский писатель Борис Панов, познакомившись с очередной книгой поэта, писал: «От этих строф так и пышет жаркими районными буднями». В 1965 году в рецензии на книгу «Волшебница» краевед Владимир Пешков делился своими впечатлениями: «Когда читаешь новую книжку Милосердова, то невольно оказываешься в плену двух противоположных чувств. С одной стороны, перед тобой хорошо знакомый, давно полюбившийся автор, с другой – предстаёт новый Милосердов-поэт, поднявшийся над повседневным фактом, художник, чутко прислушивающийся к пульсу времени, понимающий его узловые проблемы». Рецензент тонко уловил ту перемену, которая произошла в «деревенщике» Милосердове, увидел новую грань его поэтического дарования – глубину мышления, философичность, афористичность его речи. Сегодня можно сказать определённо, что «Волшебница» – его третий сборник – стала этапной в становлении поэта. В стихах земляка стало меньше риторичности, зарисовочности, прямолинейности, больше естественности, органичности, глубины. Хотя, конечно же, никакой такой черты, которая бы отделяла один период творчества от другого, провести невозможно.

В первой книжечке, вышедшей в 1960 году в Тамбове, он напечатал коротенькое стихотворение «Июль». Это лирическая миниатюра из восьми строчек, но каких! И через двадцать лет, когда у него готовился к изданию сборник стихов в столице, он включил туда и это раннее произведение. И правильно сделал! (Хотя, надо отметить, Семён Семёнович, выпуская новую книгу, не включал в неё старых стихов. У него было и без того чем порадовать своего читателя-друга). Вот это стихотворение:

Дожди, как в сотах мёд, копились,
Дышала свежестью река.
Над степью медленно копнились
Прожаренные облака.
И разразились!.. Грома ярость.
Накаты ветра… И ветла,
Зелёный, выгибая парус,
По океану ржи плыла.

Такое стихотворение заслуживает, на мой взгляд, включения в хрестоматию для школьников. Какая выверенность слов, какая точность и, какой неожиданный образ ветлы-паруса в океане ржи!

Одну только строчку заменил Милосердов, готовя к изданию новый сборник, – «прожаренные облака». Чем же она ему так не понравилась?

Вроде бы неплохо сказано и подмечено. Прожаренные солнцем облака помогают воссоздать картину предгрозья, того летнего томления, которое всегда вдруг, хотя его и ожидают, завершается ливневым обвалом, живительным дождём… И всё-таки он, вероятно, почувствовал здесь некую нарочитость, пастозный мазок на мягкой акварели, скорее всего, отвлекал внимание от главного образа стихотворения – паруса-ветлы. И поэт заменил строчку другой: «ржаной соломой облака». Всё встало на свои места. Теперь уже навсегда.

Семён Семёнович известен как тонкий мастер пейзажных зарисовок. Его миниатюры точны, свежи, неожиданны. Он много работал над формой, был наделён щедрым даром и способностью выразить словом пронзительную нежность и любовь к отчему краю. Много стихотворений у него посвящено хлебу, хлебному полю. Можно сказать, что хлебное поле стало центральным, сквозным образом во всём его творчестве. И вместе с тем хотелось бы предостеречь от облегчённого, поверхностного подхода к оценке творчества Милосердова, что, к сожалению, бытует не только в читательской, но и в литературной среде. Да, мол, лирик, голос его негромок, стихи милы, но не Евтушенко. И сам поэт, в силу своих личных качеств, давал повод к такой оценке. Но недаром же сказал Есенин, что «большое видится на расстоянии». После кончины поэта появились подборки его стихов в журналах «Наш современник», «Подъём», которые открывают нам другого поэта, доселе неизвестного. Ещё более в этом утвердили посмертно вышедшие книги «Белые колокола» и «России чистая душа». И оказалось, что он умел извлекать искусные звуки не только из жалейки и свирели, но и «медногорлой» трубы.

Позволю себе процитировать мнение по этому поводу критика Евгения Ованесова (газета «Литературная Россия», 1991 г.). Он, в частности, писал: «Сейчас порой невозможно понять, почему насквозь фальшивые произведения считались правдивыми и талантливыми, обладающими «высоким патриотическим накалом», за что, каким образом они были удостоены сталинских премий. Мнимые патриоты процветали, получали награды и звания… Истинные же, о которых мы узнали много лет спустя, влачили жалкое существование на воле и в лагерях…». Юный Евтушенко незадолго до смерти Сталина уже вовсю публиковал «патриотические» стишки:

И каждый, кто Родиной нашей
вызван,
в дали грядущих времён,
каждый, кто строит в стране
коммунизм,
строил и Волго-Дон.
А в те же годы рождались стихи Семёна Милосердова, поэта русской послевоенной Голгофы:
И опять, и опять батьковщина,
И Россия, Россия опять:
И равнины её, и лощины,
И земная её благодать.
И понять мы никак не сумели,
Почему нам такая судьба:
На бушлаты сменили шинели,
На бараки — избу и хлеба.

Насколько нужно быть укоренённым на родной почве, насколько глубоко преданным ей, чтобы, пройдя нечеловеческие лишения, унижения, побои, голод, пережив уничтожение всего своего крестьянского рода, как это случилось с Милосердовым, всё-таки воскликнуть:

Люблю Отчизну и такую,
Такой, как есть она, горжусь,
Не променяю на другую
И от неё не отрекусь!

В той же газете московский критик Т. Марченко писала, откликаясь на выход книги «Белые колокола»: «Поэзия Семёна Милосердова непременно найдёт своего читателя, но его известность будет «как терновый и горький венец».

Да, личная судьба поэта, мягко говоря, была нелёгкой. И чтобы были понятны ссылки на «Голгофу» и «терновый венец», стоит хотя бы кратко напомнить биографию поэта.

Итак, Семён Милосердов родился на затерянном степном хуторе Семёновском (ныне Знаменский район). В годы коллективизации мальчишкой вместе с родителями он был выслан на Вологодчину: его отец владел просорушкой, а этого было достаточно для бесчеловечной акции. Зимой в дощатых бараках начались болезни, смерть близких людей. Родной дядя по матери В. П. Макеев вывез детей на Тамбовщину, фактически спас их от гибели. Поэт чтил его память всю жизнь. В Тамбове он окончил школу, поступил учиться в Саратовский университет имени Н. Г. Чернышевского. Началась война, и он с первого курса уходит добровольцем на фронт. В боях за город Севск, что в Брянской области, получил огнестрельное ранение, был доставлен в районную больницу. Город оккупировали немцы. Через год, как свидетельствует официальная справка, 12 декабря 1942 года, «с ещё не окрепшей раной и деформированной стопой Милосердов С. С. выбыл из Севска».

Выбыл? Бежал вместе с товарищем по несчастью инженером-туляком Строговым в один из партизанских отрядов Брянщины. Там, в лесу, в заветном месте, и закопал тетрадь со стихами. Они в буквальном смысле «канули в Лету». Потом отряд народных мстителей соединился с наступающими частями Красной Армии, и наш земляк продолжил нелёгкую солдатскую службу. В бою под Гомелем он был вторично ранен, получил инвалидность. Госпиталь. Возвращение на родину. Инвалид в 23 года…

Вернувшись в Тамбов, он не оставляет мечты о писательском поприще. В армейской гимнастёрке едет в Москву и поступает в Литературный институт имени А. М. Горького. Но злой рок как бы преследует его: в 1949 году студента Милосердова репрессируют. Приговор был строг и несправедлив. («Как же так случилось? На Тверском бульваре я, литинститута молодой студент, плакал от восторга, презирал Бухарина, а теперь враждебный сам вот элемент»). Слава Богу, что через шесть лет он был уже на свободе, а ещё через некоторое время вообще оправдан, пол-ностью реабилитирован. Но сколько же за это время пережито! Доведись до другого «борца с тоталитаризмом», уж он бы не один роман настрочил на лагерную тему. Но не таков был Семён Семёнович. Конечно же, пережитое оставило глубокий след в душе и не могло не найти отражения в его стихах. Вот только несколько строчек из той горькой эпопеи:

Отобрали волю,
посадили в клетку,
лагерною зоной
обернулся мир…
Разобьюсь о камень,
брошусь на запретку,
лучше пусть застрелит
пьяный конвоир.

В последние годы жизни поэт собрал написанные в разные годы стихи на эту тему в цикл «Запретка». Он вошёл в посмертно изданную книгу «России чистая душа». Есть в ней и многоговорящее стихотворение «Не таю обиды, не таю…». И здесь необходимо сказать большое спасибо вдове поэта, которая собрала этот сборник, наиболее полный из ранее выходивших, написала к нему прекрасную вступительную статью «Звёзды. Вечность. И миг моего бытия».

В ней она, в частности, обнародовала строки из дневника супруга, которые и сегодня невозможно читать без боли. Вот что писал поэт, подводя итог своего нелёгкого жизненного пути: «Для меня мир никогда не был «круглым и твёрдым, как глобус»: он весь остроугольный, в безднах и кручах. Я был свидетелем и участником многих событий, происшедших в стране с 1921 года. Душа – в рубцах и ранах. Мой путь – крестный путь на Голгофу моего народа. Крест и плаха – родовые знаки крестьян: деда, отца, матери, дяди… На их долю выпали тяжкие испытания и беды – раскулачивание, ссылка, тюрьмы, лагеря, вечная нищета и полуголодная жизнь. Отец погиб в лагере на Печоре, мать умерла в одночасье, сидя на табуретке: не выдержало изболевшее сердце (разлука с детьми, жизнь нищенки в вологодских бараках, голод и холод)…»

Сам Семён Семёнович порой удивлялся, как удалось сохранить «душу живу» в тех условиях, которые ему приготовила немилосердная судьба… Спасала поэзия. «Любовь, добро, цветы и девушки – и поныне предмет моих лирических воздыханий и излияний. Берёзы для меня – живые существа, разговариваю с ними, как с людьми…», – записывал он в дневнике. Являясь природопоклонником, он не был пантеистом (обожествление, растворение в природе). Человек, его страсти и горести, были непременным предметом его поэзии. В архивах поэта сохранилась статья одного критика, который, анализируя его сборник «Волшебница», писал о том, что стихотворения о родной природе у Милосердова зачастую перерастают в утверждение идеи растворения человека в природе. На полях газеты карандашом поэта энергично помечено: «Не то!!!»… Не то, не то. Впрочем, в чём только не упрекали Милосердова рецензенты, не считаясь с природой его лирического таланта, словно поставив перед собой цель, вылепить из него второго Безыменского. И в дидактизме, и в «опрощенчестве», «природоописательности», в тематической однобокости, душевной расслабленности. А главное, в том, что природа якобы уводит его от животрепещущих тем современности, что «у него нет большой гражданской темы, выраженной крупномасштабно». И это ещё далеко не всё….

А он рос от книги к книге, его талант мужал, круг читателей «негромких стихов» расширялся. Он открыл для себя и всех нас страну Березань, в которой «всегда светло, белоберёзово», сохранил на многие годы чистое и нежное сердце, свежесть восприятия окружающей жизни. Не было, пожалуй, у Тамбовщины со времён Баратынского такого преданного поэтического летописца. Не было! Он любил её «от солнца до ромашки», постоянно носил в сердце «образ милой родины с цветами на лугу». Он чувствовал себя в ответе «за живое дыхание леса, за беспомощность мотылька, за озёра без рыбьего плеска и за то, что мелеет река».

Лирика его многопланова, сводить её только к пейзажной было бы совсем неправильно. Он искренне воспевал и приметы нового сельского быта – от гудронной автострады до музыки Баха в сельском клубе, его интересовала полная драматизма история отчего края. Неожиданно для всех нас, но только не для себя самого, вдруг «выдал» Пушкинский цикл стихов, который раскрыл новую грань его дарования. В своей лирической публицистике, деревенских репортажах он умело, тонко сочетал боевой настрой своей музы с доверительностью, с проникновенной и мягкой задушевностью, сдобренной ненавязчивой шуткой, тёплой улыбкой. А взять его дружеские шутейные послания, пародии, россыпи стихотворных автографов на книгах! Литературовед Юрий Верольский, отмечая его «дружбообильную натуру», писал, что они, послания, «полны высшей роскоши – роскоши человеческого общения… И напрасно стихи этого рода считаются какими-то второстепенными. Это абсолютно не так – вспомним хотя бы пушкинскую лирику дружбы». И с ним нельзя не согласиться.

В последние годы Семёна Милосердова привлекали «космические» мотивы. Он пытался взглянуть на Вселенную глазами хлебороба.

Подымая «русый колос ржаной» до звёзд, поэт тем самым сближал колос и космос, стремился подчеркнуть величие и высокую значимость труда хлебороба. И в этой поэтической параллели есть обострённое чувство времени, мироощущение советского человека.

Его стихи подчёркнуто традиционны. Он не переносил штукарства, словесной эквилибристики. Он слишком серьёзно относился к поэзии… Она была для него Храмом. И нельзя не согласиться с мнением критика Дмитрия Рачкова, который видел в этой подчёркнутой традиционности позицию поэта, его понимание мастерства и задач литературы. Ориентация на «прозрачные размеры, обычные слова» (В. Соколов) таит немало опасностей, она требует предельной искренности и душевной зрелости поэта. Иначе вся эта простота и «обычность» оборачиваются вульгарной банальностью, заурядным штампом.

Семён Милосердов выдержал испытание этой простотой. Его одиннадцать книг – светлая земная песня во славу отчего края, во славу милой его сердцу Тамбовщины, которую он завешал нам любить и беречь. На его письменном столе осталась незаконченная рукопись «На земле светло».

«Цнинские просторы» № 1, февраль 2006 года.